Один из основоположников «Сибирской поэтической школы» Андрей Санников в июньском номере журнальчика «Знамя» опубликовал восхитительную выборку стихов. И это красивый повод — так как в наиблежайшее время его Творческих вечеров в Москве, по известным причинам, не планируется — чтоб поведать о его творчестве.
Сергей Алиханов
Живет в Екатеринбурге.
Стихи Санникова печатаются в русских издательствах почти всех государств, и Андрей Санников один из первых поэтов, который направил внимание, что вся современная поэзия, как явление, существует в сужающемся спектре людского внимания.
Генерируемая информация так велика, что, если б данные — за один лишь год! — как и раньше хранилась на флоппи дисках, то эти мелкие диски могли бы покрыть местность Канады 30 метровым слоем. Потому, в подавляющем большинстве случаев индифферентность читателей поэзии порождена защитной реакцией — невольно читатель «сузивает понемножку пресыщенные глаза» (Ходасевич), только чтоб лишь уберечь свою психику (психика — системное свойство высокоорганизованной материи, заключающееся в активном отражении субъектом объективного мира и саморегуляции на этой основе своего поведения и деятельности) от информационной перенасыщенности мира.
Поэтам — с этого момента и навечно! — предстоит творить в новейших цивилизационных критериях, биться с недостатком внимания, и с перезагруженностью людской памяти. Андрей Санников поразительным образом выудил, и даже пользовался этими цивилизационными трендами в собственном творчестве. Колоритная выразительность, парадоксальность мышления, типичная трагическая и трогательная интонация характерны его просодии:
Грустная моя, для чего ты тут?
Глаза белы и сияют запястья
твои, возлюбленная. Ты знаешь, есть
размеренная, обычная рифма – счастье.
Да и несчастье – в рифму. Разве нет?
Какая разница? Вот странность – наше время
не движется, в нём ни часов, ни лет,
не движется. А мы в нём? Да, наверняка,
передвигаемся. Но время безмерно…
Современные образы Андрея Санникова узнаваемы и в тоже время, феноминальным образом первозданны. Все в его текстах по большей части названо своими именами, аналогий нет — ни возвышающих, где Арион по-пушкински «загадочный певец», ни понижающих, как в исходнике греческого мифа, где этот же Арион — это кочевой прибрежный гастролер, которого за выступление одни везучие пираты-морячки одарили сундучком с сокровищами, а остальные ограбили и отняли этот сундучок, а беднягу выкинули в Эгейское море. У Санникова с первого же моментального чтения все узнаваемо, понятно, и сходу запоминается!
Негромким, вдумчивым и проникновенным голосом Андрей Санников завлекает слушателей, и ведет их в собственный внутренний мир — видео:
Строкам не помеха ни фоновая картина из окна во дворы меж пятиэтажками, ни повсевременно работающий в углу комнатенки «ящик». Стихи поэта живописуют все шумы —прямо на журнальной страничке! — вдруг оживают, будто бы юморной видео-сюжетик «тик-тока» на зажатом в ладошки телефоне:
посреди дощатых пирамид
покрашенных зеленоватой краской
стоит металлический вертолет
а в нем некий кретин
наполовину сокрытый маской
он то глядит то не глядит
и он то дышит то не дышит
не приведи — он нас услышит
и Бог не приведи — взлетит…
Поэтический троп передает — один в один! — все как оно есть по сути! Мое внутреннее отношение к неописуемой нелепости происходящего — формируется строками поэта! Подобные стихи могут одолеть в борьбе за читательское время и внимание.
О творчестве Андрея Санникова вышло огромное количество статей.
Поэт и критик Юлия Подлубнова в книжке о современной уральской поэзии «Неузнаваемый воздух», пишет: «…в любом стихотворении ощущается фирменный стиль поэта, работающего… в пространстве прозрачного смысла и сразу прибегающего к тонкой нюансировке и сюрреалистическим сдвигам… объединены общим уральским хронотопом с его непреложной маргинальностью и суровостью.
Леса, горы, реки, камешки, снега, ямы (челябинские извечные? либо березниковские провалы?) — не попросту составляющие уральского ландшафта, но значительные элементы неоготической и неоэтнической атмосферы… что добавляет поэтической речи доп смыслы и еще огромную глубину…».
Наш создатель поэт, критик и литературовед Данила Давыдов отметил: «Радикализм стихотворений Санникова в их одновременных лаконизме и плотности. Стихотворение предстаёт замкнутым объектом. Можно находить иронию, можно – примитивизм, но целостный эффект связан сначала с созданием произведения как такого, вещи…».
А вот что в беседе с Анной Сапега произнес сам Андрей Санников: «Поэт — это человек, совершающий подвиги, осознаете? Поэты (обычные поэты) делают сути, которых ранее не было. Стихи (вне зависимости от длины текста) — это такие большенные предметы, это ландшафты. Поэты изменяют равновесие, плотность, прозрачность происходящего в мире, подземные континенты перетаскивают с места на пространство!..».
Поэт и критик Лена Колесниченко отметила: «В любом стихотворении Санникова природа — не пейзаж либо фон, она жива, в наилучших традициях поэтической натурфилософии (Заболоцкий)… поэт Санников выстраивает свою вселенную: все в ней двояко, половинчато, все не совершенно то, чем кажется… Вверху, над границей воды, — мир земной, настоящий; понизу — в отражении — ирреальный… тоска по утраченной духовной родине, по утерянной связи со своими корнями становится лейтмотивом…
Цивилизация приходит в счастливый некогда мирок, где человек жил в гармонии с природой и своим прошедшим, — приходит и замораживает кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов), перерубает пуповину, уничтожает память… вся уральская традиция — такие же соседи современного поэта, унесенного временем на иной сберегал Леты, и Санников это отлично понимает, работая с традицией…».
Примечательные результаты этого творческого труда — стихи:
* * *
снутри несытных рябоватых рек
чего-то отыскивает глядит человек
рукав закатает сунет руку в реку
и кто-то пальцы тронет человеку
и из воды пойдя кругами вдруг
потянутся к нему 10-ки рук
стесняющихся тёплых и грустных
на любом пальце в кольцах обручальных
лицо им подставляет человек
смеётся рыдает гласит про снег
пылает костёр на низком берегу
начнётся снег костёр пылает в снегу
* * *
С. И.
холодно а было тепло
(кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) хрустит как как будто стекло)
вот и наступила зима
(прогуливаются по Усолью дома)
ночи либо тёмные деньки
(в небе дыры либо огни)
* * *
Деньки ещё достаточно тёплые –
не то, что ночи.
У меня в расцарапанном городке
начинается осень.
Всё ещё весьма похоже
на летнее. Но, всё же –
уже похуже,
поплоще,
потемней.
И душа-то
моя дощатая
к вечеру равномерно мерзнет.
В ней,
в стружках, на самом деньке
лежит несколько яблок.
* * *
Грустная моя, для чего ты тут?
Глаза белы и сияют запястья
твои, возлюбленная. Ты знаешь, есть
размеренная, обычная рифма – счастье.
Да и несчастье – в рифму. Разве нет?
Какая разница? Вот странность – наше время
не движется, в нём ни часов, ни лет,
не движется. А мы в нём? Да, наверняка,
передвигаемся. Но время безмерно.
Хотя – немеряно. Какой судьбой
мы вкупе соединены? Вагон без окон
(и без дверей). Куда он нас с тобой
увозит? Знаешь? Никуда? Далёко?
Ты включишь свет – искусственный. Просто.
Просто ли. Тяжело ли. Не привыкну.
Что с нашей жизнью делается? Что?
Ты говоришь, что и несчастье – в рифму.
* * *
Окостеневшие верёвки,
остекленевшее бельё.
Мир в заморозки так подробен –
как бедное жильё.
Как как будто кошки на деревья,
балконы влезут на дома.
Обычной замок на нашей двери
копейкой отопрёт зима.
И через силу, еле-еле,
мы, сидя в кухне, говорим.
И на черствеющую землю
намазан тощий маргарин.
* * *
Набросок линий на моей ладошки
стал деревом у твоего окна.
Ты приложи ладонь к стеклу и вспомяни
меня, когда одна.
Но ты упросишь – этот тополь свалят.
Беззвучно свалят, как в немом кино.
Позже – зима. И холода настали.
И заросло окно.
* * *
Седоватые деньки. Экзема января.
Нет стёкол – в рамы вклеена бумага:
от летописи до календаря,
от Рюрика до крейсера «Варяга»
с обычным чувством вины
действия реализуются обычно.
Перебираю лествицу страны,
перевираю сны косноязычно.
Всё совпадает намертво, когда
подсолнечна парча, крылаты плечи,
легка, светла, серебряна вода,
но лишь мне от этого не легче.
Пусти меня, измучившийся звук,
листва латыни, лето славянщизны.
Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг –
я угадал. Но это стоит жизни.
Поэзия. Экзема января.
Эпилептический припадок (острое проявление болезни) птичий.
Слепой, с самим собою говоря,
иглой в оконную бумагу тычет.
* * *
Идёт подводный снег
у мира в кинескопе.
А кинескоп-то сел.
На новейший не накопим.
И вакуум зимы
так медлительно зияет,
что можно всё запамятовать,
что можно всё бросить,
разглядывая снег,
идущий через тело.
А сердечко – лишь хлеб.
А сердечко – лишь слева.
* * *
… Я не люблю – о ремесле. Но две
пугающие совпаденьем строки
быстрее молвят не о судьбе,
а молвят о неспешной отсрочке.
Обилен Бог, а на миру – страшней.
Заглянешь в этот вытянутый воздух –
щепа на птичьих крыльях у теней,
парящих парой, но как как будто – порознь.
Когда на небо смотришь, то глаза
его практически не лицезреют – как будто лопасть
проносится – а рассмотреть недозволено –
и помнишь лишь тесноту и лёгкость.
* * *
Этими ночами
на небе просто:
белоснежный отпечаток
кружки с молоком.
Тихий и прохладный,
ясный и обычной,
четырёхугольный
мир стоял, как стол.
Кашляющий тополь
за столом посиживал.
На свои ладошки,
кашляя, глядел.
* * *
По всем мастерским, где живописцы пухнут в грязищи,
как детки от голода, если у взрослых есть войны –
дай руку! – и я поведу тебя. Лишь гляди:
я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.
По всем городкам, где катается каменный шар,
ломая дома, обдирая железо до крови (внутренней средой организма человека и животных), –
нет, не закрывай глаза – я тебя предупреждал.
Я предупреждал тебя, предупреждал тебя – помни.
По рельсам нагретым, снутри поездов,
везущих тротил и дешёвое тёплое мясо –
мы будем идти, осязаемые, как длиннющий вздох.
Не страшись, ведь я тебя за руку брал, не пугайся.
По данной нам стране, мимо белоснежных поленниц зимы,
по данной нам земле, по золе, пересыпанной снегом,
мы будем идти и идти, невредимы, одни,
под сиим, начавшимся вроде бы неявно – гляди –
молочным, обильным и всё заливающим светом.
* * *
Тревога – это белоснежный гвоздь любви,
который заколачивают в сердечко.
Дыхание, проваливаясь сверху,
теряет очертания свои.
Любовь неназываемо жутка.
Она – как как будто облучённый город.
И пахнет йодом порванное гортань.
И речь мучительна и не слышна.
* * *
Вот город, протекающий насквозь,
поставленный как как будто наискось –
тут окна провисают и, касаясь
стеклом асфальта, глядят через асфальт,
через гравий, глину, и в такую даль
они глядят, что даже я пугаюсь.
Что даже я. Наклонные полы,
стекающие в узенькие углы, –
в их гвозди, содрогаясь, рыбьей стаей
передвигаются вдоль половиц,
но сносит их куда-то вбок и вниз,
в такую даль, что даже я пугаюсь…
* * *
Как отлично, когда в пустых лесах
летает улыбающийся ужас
и под руку, как Блок и Гумилёв,
гуляют покойники посреди стволов,
цитируют себя и, к примеру,
про стихотворный молвят размер.
Во вторник ужас мне вот что сказал:
что книжка есть не поезд, а вокзал,
где глас заявляет в микрофон,
какой состав и на какой перрон.
Как все куда-то кинутся бежать!
Начнут в дверях толкаться и визжать!
А выбегут – стоят в пустом лесу,
держа малышей и вещи на весу.
Астролог 1
водяные знаки на Луне
различные на каждой стороне
с данной нам стороны видна собака
(без ноги) у мусорного бака
а на той некое лицо
у которого во рту кольцо
Астролог 2
куда ты смотришь из трубы
на эту ужасную Луну
и древесные столбы
которые как в ту войну
урчит и свищет соловей
смеются дамы во сне
бойцы 10 кровей
стоят рядами на Луне
придёт затмение Луны
бойцы станут не заметны
Свалка
прозрачные мясные тополя
(у всякого в кишечном тракте земля)
идут через какие-то поля
а в небе заместо различных туч
мало целлофановых кульков
* * *
Птицебыки слезятся ночкой
и в стёкла спальные глядят.
Они летают, но не весьма
и то, когда отводишь взор.
К ним прогуливаются дамы огромные
с 3-мя очами и без рук,
простоволосые, босоногие,
не для любви, а для разлук.
* * *
Кое-где ночкой книга рыдает,
весьма желает быть жив.
Возможно – это мальчишка
с повреждённой головой.
И кому он будет нужен,
если я умру возьму?
Типа кто обед и ужин
либо средств даст ему?
Российская литература –
безумная супруга.
В позапрошлом вышла, дурочка,
из девятого окна.
* * *
А ангелы мои
с прозрачными устами
стояли у двери
и трогали глазок,
и в скважину замка
дышали голосами
«открой нам, ну открой
и спой ещё разок
о ласковых городках
из вяленого мяса,
о потаенных деревнях,
сплетённых из травки» –
настаивали вы,
а я себя смущался
и пел, не поднимая головы.
* * *
Кошка прогуливается и опасается,
в комнате светло.
Вот июнь – июль продлится –
тогда и свезло.
На дворе стоят качели,
кто-то в их посиживает.
Гласит, что не успели
и на нас сердит.
* * *
О, полиэтиленовые крылья!
Лететь недозволено, а вы меня закрыли!
Таскаю вас и равномерно горблюсь.
Всё больше вы и, в общем, что за совесть.
Но ночами – у дочери в балкон
я выхожу и вылетаю вон,
в назойливый, широкий, как Свердловск,
двуглазый сон. И запах – как будто воск.
Лети. Лечу. А целофан
как воды плещет около колен,
а над церквами и над гаражами –
нежгущееся, мажущее пламя.
Позже я прилетаю и курю
и сам с собой полночи говорю.
Спаси, Господь, я лживый ангел твой.
О, ветер – целофан, не вой.
О, ветер! Приношу подмышкой слово –
вот скоро. Сейчас. Вот всё готово.
Вот слово и – я не Тебя страшился.
Вот все ушли. Не страшись. Я остался.
* * *
Господь не оставляет нас
и держит руку на затылке
у всякого в подземный час.
Ты пьёшь из горлышка бутылки
и закрываешь, о, глаза.
О, посиди, смотри мне в шейку –
со всех со четырёх вода.
Мрачно. Мрачно. Я не успею.
* * *
Носишь сердечко, прикасаешь руку
к снегу на заснеженном кустике.
Позвонишь уехавшему другу,
спросишь – как погода в Элисте?
Жизнь идёт, как тихая собака
рядом и глаза у ней белы.
Помнишь, тут была большая стычка –
а сейчас тут пятна от золы.
Городка, похожие на горе –
к примеру, Челябинск либо Тверь.
Даже если лучше будет в два раза –
всё равно всё будет, как сейчас.
Лишь это ничего не означает.
Я желал быть счастлив – и не сумел.
Любому, кто гласит и рыдает,
кажется, что он не одинок.
СОЛДАТСКИЕ ПЕСНИ
1.
посреди дощатых пирамид
покрашенных зеленоватой краской
стоит металлический вертолет
а в нем некий кретин
наполовину сокрытый маской
он то глядит то не глядит
и он то дышит то не дышит
не приведи — он нас услышит
и Бог не приведи — взлетит
2.
это золотая медсестра
у нее из золота прическа
у нее из золота рука
у нее из золота расческа
лишь знаешь — у нее глаза
из другого изготовлены сплава
из обычного сероватого свинца
и она никогда не моргала
Небольшой город
Жестяная осень. Дождь льёт.
Жизнь куда-то, сгорбившись, идёт.
А идёт куда-то в магазин
(магазин под номером один).
А идёт за белою мукой.
А в кармашке малеханькой рукою
держит средства в тёмном кошельке.
Кое-где поезд кликнул вдали.
* * *
Когда, наклоняясь, темнеет и мокнет закат,
а ветки деревьев, как белоснежные локти, лежат
на длинноватой земле, под которой видны городка,
где мёртвые прогуливаются за хлебом и глядят сюда —
тогда начинается чинное горе ночей:
часы на руке — вроде бы стук по тарелкам ножей,
шуршание книжки — как как будто ладонь о ладонь,
а выключишь лампу — остается чёрный огнь,
который подвинется поближе и глядит в глаза,
и станут стучать за стенкой по стенке вида,
и веретеном этот глас, вращаясь, поёт.
Ты спишь до пополудни, заткнув кулаком для себя рот.
* * *
и в нищем сентябре
в протянутом июле
в белёсом августе
всюду ты одна
сидишь посреди дерев
на древесном стуле
и улыбаешься
как как будто из окна
ЦАРСКИЕ ДНИ
Июль мне большенный собакой,
Так лаского лизал лицо.
А я всё разыскивал знаки
На улице мерзавцев…
Я с виваипатьевским городом
Знаком был, но не обожал,
А этот мой город, он с норовом,
Хотя я ему простил.
Не очень ли покаяния?..
Наотмашь, на публику блин.
Ни годы, ни расстояния,
Не разгибают спин…
ЗВОНОК
Твой глас, грея, брал за гортань
Объятьем,
натуго повязанным платком,
Не позволяя разрыдаться.
Стёрло,
Невнятицу несказанного слова,
Стукнуло о сердечко, как о дом.
Не ново?!
Но равнодушия поднапускаю пыль я,
Хохот и печаль практически пустопорожни,
Но поломало ангелу все крылья,
Не извлекаемую удовлетворенность узнаванья
Оставив в ранах –
Уха, сердца, кожи
Пришедшее из прошедшего страданье.
КАТИНА ОСЕНЬ
Обнищавшие деревья рвут когтями драпчик неба,
Прогуляв, пропив наряды из парчи и серебра.
Правит ветер в храмах парков бессчетные требы,
В чёрном зеркале Исети плавится ночное бра.
Гепатитными очами глядит город в карту неба,
Ждёт когда присыплет тальком воспалённые места,
Изменило нам Ярило, став беззаботным греком, Фебом,
И сбежало в карнавалы от грозного поста.
Вот период, когда Пушкин оживал душой и телом.
Что все-таки нам так обидно сегодня, где былая благодать?
А давай, напишем мелом на снегу на белом-белом
Про тоску свою и муку – чтобы самим не прочесть…
НАШЕСТВИЕ
Говорящие словом бледны пред нашествием знака,
Он велик и могуч и всюду заменяет язык,
И строчка за строчкой полегли в никчемной атаке,
Лишь слово – не штык!
ПОЧТИ
Природа балансирует на лезвии ноля,
И не зима ещё, уже не осень,
И мнётся денек, то зля, то веселя,
И даже в небесах по пряди проседь.
И сыплются лохматые слова,
Чтоб снова растаять на асфальте,
Боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение) в голове перелистнёт глава
Из книжки о кресте и о расплате.
И если губки произносят слово,
Из нашей крови (внутренней средой организма человека и животных) с мясом напополам,
Да, Господи, бери! На всё готовы,
Мы нашей плотью платим по счетам.
ДЕД
Охает снег под неторопливым шагом,
Вот захрустел сухариком узкий лёд,
Слышу, как жизнь его рыдает, а то поёт,
Звуки, иссохнув, сыплются на бумагу.
Вновь выплавляю смальту из различных слов,
Жду, что снова услышу шаги по снегу,
Вроде готово, но это следы побега,
А дед шёл владельцем леса из детских снов.
Вновь изорву бумагу, рассыплю звуки,
Страдать буду, недельку ни спать, ни есть,
Всё ж допишу тот текст уж, какой ни есть,
Пусть обо мне, то рыдают, то шепчут буки.
СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД УМЕР РЕШЕТОВ
Вельми странноватая, величальная,
Не судьба совершенно, а печаль моя,
И тетради нет, и ворона в грай,
Жалко, Пегаса нет, запрягай…
А какая стать, а каковой рысак?
На виду у всех пропадай, просак.
Жаль водки нет, ну и пить-то с кем?
А обожать как лупить, а за что не вем…
Колокольный гул – дискотеки грай,
А стихи, как стон, когда страшно – край,
А глаза в глаза – через семь годов,
Разразись гроза водопадом слов…
САННИКОВУ
Поэты прижимаются сердцами,
Появляются на выдохе стихи,
И, антре ну*, ну, другими словами, меж нами,
Не по размеру маска и хитин.
Дышать им весьма больно «Прустяками»,
Но их тропа выводит в хронотоп,
И, в общем, ну, ты помнишь, меж нами,
Пегасы эти нередко возят гроб.
И нередко нет ни памяти, ни дани
Не через двести лет, а через год,
Ты знаешь, но снова же, меж нами,
Наверное нужен новейший пароход.
Вот лишь, иммиграция ногами
Вероятна, как аллюзия войны,
И, в общем, ну, ты сообразил, меж нами,
Поэта нет без страсти и страны…
Антре ну* – фр. «Entre nous» (меж нами).
РАЗГОВОР С СИЗИФОМ
Ну, как для тебя твой камушек Сизиф?
Поди, измаял, будто бы камешки в почках?!
Наплюй на Зевса, стачка, точка.
Пусть люди придумывают новейший Миф.
Постой, не ёрзай, некуда торопиться,
Ты обернись, смотри, какие бабы!
Пойди, попробуй вермута выпить,
Ведь пожалеешь, если б, да кабы…
А может ты халтурщик, а, Сизиф?!
Пока катаешь, Стикса не боишься,
Не кружат во́роны, не целит гриф,
Ну, да за камушком ты здесь и отсидишься!
Тебя не предоставят палачу,
Нет старости, нет бедности, заболевания.
А хочешь, я твой гранит покачу?
А ты беги, беги, беги, исчезни!
СВЕТ В ОКНЕ
С распущенною косою
у дома стоит судьба.
Чудилось бы, что ей стоит
До дома-то два шага…
Она не идёт, но канителит,
А в доме живёт поэт,
И бесятся в доме детки,
И длинный в окошке свет.
Не взлётною полосою
Работа и худоба.
С отточенною косою
К поэту пришла судьба…
* * *
Убывает тело, как будто снег,
наступает перемена жизни —
если ранее путал погибель и свет —
то сейчас совершенно чужих и ближних.
Мартом тыльным глаза отирать —
неплохи ли слёзы земельные?
неплохи ли слёзы огневые?
неплохи ли?.. Надоело лгать.
* * *
Сердечко моё надуто,
как будто воздушный шар.
Испил и почему-либо
вспомянул, как уезжал.
Как гласил, хохотал
и на часы глядел.
Жаль, что не остался.
Жаль, что постарел.
В поезде в Соликамске
сел у окна, заснул.
Вышел в Волоколамске
позавчера в загул.
Жили, переживали,
прожили. Ну и что.
Люда? А ты живая ли?
Не за что. Ни за что.
* * *
Скопление по небу тихо идёт —
белоснежное и юное.
Что-то оно гласит и поёт
о торжестве и покое.
Речка понизу, на Челябинск шоссе
неподалеку от Сысерти.
Да, — о покое и о торжестве.
И о любви. И о погибели.
* * *
Проходя посреди этих дождиков,
уступая дорогу деревьям —
я совершенно позабыл про людей
и про то, что случилось под Пермью,
И про то, что часы на руке
почему-либо заполнились ртутью,
и про то, что я жил налегке,
и про то, что я погиб под утро.
* * *
…И эта принципиальная печаль,
схожая на полученье
письма и на его прочтенье,
когда всю жизнь свою так жалко.
Окрикнут, спросят — гласи,
прохожему рукав сжимая,
что есть другая жизнь, другая,
а эта жизнь — огнём пылай.
* * *
Лампочка, заполненная кровью (внутренней средой организма),
загорелась у меня в груди —
это именуется любовью.
Я люблю тебя, не уходи.
* * *
Всё поменялось неисправимо.
На небе сделалось 4 луны.
Я брал для себя добавочно имя
Феофилакт, т.е. «жизнь без вины».
Этими фото я располагаю,
но до сего времени не отважился глядеть.
Горе уменьшилось, я полагаю —
кое-где на четверть, а может, на третья часть.
Не волнуйся о нашей свободе,
не волнуйся о жизни моей
и не пиши мне сюда. Ну вот вроде
я и дал ответ для тебя. Т.е. ей.
* * *
Сейчас на покрытом цинком железе
печатают грустные газеты
и раздают с грузовиков прохожим.
Ещё июнь, но листья опадают.
Случилось что-то — лишь нужно вспомянуть,
что конкретно. Я не могу пробудиться
либо заснуть. Прозрачны стали веки.
Сейчас у взрослых руки без ногтей.
* * *
На маленьких великах
из меди либо серебра
обэриуты в белоснежных кедах
под вечер движутся со двора.
В полях планетки и початки
съедобный источают свет —
сняв кеды и велоперчатки
они идут пешком след в след
посреди светящегося поля,
посреди большой мглы,
посреди сияющего горя
нестерпимой немоты.
* * *
Отсохла половина сердца.
Тихо глядит человек,
как из его ладоней ввысь
идёт прохладный маленький снег.
Вокруг него стоят собаки.
Вокруг собак стоят дома.
Вокруг домов стоит ограда.
А за оградой — погибель сама.
* * *
Из бедной проволоки ток
перетекает в эту лампу —
и лицезреет белоснежный потолок,
и ворачивается назад,
и гласит в стенке иным,
живущим в проводе созданьям,
что погиб, что лежал голым,
что был в каких-либо длинноватых зданьях,
что больше нечего желать,
что горе состоит из света,
что необходимо лишь потерпеть
в убогой проволоке данной нам.
Сюжеты: Сергей Алиханов представляет наилучших стихотворцев Рф
Источник: